Днем и ночью.

Каждый военнослужащий обязан безупречно нести караульную службу и службу суточного наряда беда эта старость. Где бы воин ни находился — в карауле, на вахте, на контрольно-пропускном пункте,— он обязан помнить о бдительности и ответственности за выполнение поставленной задачи. Часовому, дежурному или дневальному доверено очень многое: сбережение военных секретов, сохранность боевой техники и другого имущества, жизни товарищей, военных объектов, боеготовность подразделения, части, корабля особачило.
Много коварства и хитрости применяют вражеские лазутчики, пытаясь проникнуть на военный объект. Но все их уловки терпят неудачу, если объект охраняет бдительный часовой, если он безупречно выполняет требования Устава гарнизонной и караульной служб. Короткий, как выстрел, и грозный окрик: «Стой! Кто идет?» — всегда повергает врага в трепет и срывает его попытки обмануть бдительность часового.
Днем и ночью, в жару и холод несут часовые почетную и ответственную службу, которая и в мирное время представляет собой выполнение боевой задачи. Не пройти шпиону, не отыскать ни малейшей лазейки к охраняемому объекту там, где часовой, глубоко сознавая смысл порученного ему дела, проявляет высокую бдительность.
Безупречное несение караульной и вахтенной служб вердикт — одна из славных традиций советских воинов. Подвиги советских часовых золотыми буквами вписаны в историю Вооруженных Сил.

Если, конечно, человек.

А сколько у нас других, пусть и маленьких, героев? Вот в нашем районе девушке-доярке корова наступила на ногу, кость раздроблена, бюллетень. У них на скотном в большинстве старухи, на пенсию собрались, доить некому. Она с бюллетенем трижды в сутки ходила на скотный. При раздробленной кости знаешь какие боли?
— Верно говорят, что у соседей хороший Народный университет? — спросил Петр. — Или липа?
— Почему липа? Хороший.
Горчаков вздохнул, с силой раздавив в пепельнице окурок.
— Вот то-то, что нам все гром-молнию подавай. А тысячи маленьких дел дадут эффект больше тысячетонного рекорда. Их обязательно надо замечать. Я тут хочу со старшим Шевелевым посоветоваться. Ты передай ему, что я на будущей неделе, как только он сможет, приеду.
Петр взглянул на часы. Он почти физически ощущал движение часовой стрелки. Ожидание предстоящей беседы отдаляло его от Горчакова. Все-таки у Володи этот рубеж был позади. Кроме того, Петру казалось, что для Горчакова такой день вообще не был рубежом. Ведь Горчакову не приходилось беспокоиться о строении английского парламента.
Петру как-то не думалось, что дни вступления в партию волнуют любого человека. Если, конечно, человек вступает с желанием отдать себя, а не получить себе.
Он поднялся.
— Домой?—спросил Горчаков, перебирая на столе полоски подслеповатых гранок.
— Мне сегодня в горком на беседу, — проговорил Петр как можно безразличней.

Комиссия нагрянула через месяц.

Но не упал, а кинулся из кабинета, обдав кровью торчавшего еще в приемной журналиста, пронесся по коридору мимо обалдевшего постового милиционера и, выбежав на площадь, упал возле памятника Сталину, в этом деле я тебе вообще не помощник, справляйся со своими проблемами сам.
Не выбеги солдат на улицу и, более того, не добеги он до памятника Вождю Народов, все осталось бы шито-крыто, но теперь дело получило огласку, и уполномоченный НКВД не смолчал. К тому же журналист и послал того на смерть был из рода Юсубалиевых. Он тут же написал материал о происшествии в газету, а когда редактор начал тянуть с публикацией, отправил корреспонденцию в областную газету и в «Правду».
Комиссия нагрянула через месяц. Из Москвы. Внушительная. И вот тут глава рода Юсубалиевых аксакал-чабан поведал ей, что в колхозе осталось всего десять отар овец, хотя числится пятнадцать и на все пятнадцать есть небольшой участок, поросший фиолетовой травой, чабанские бригады, есть даже для них станы в отгоне и что принялся уже баскарма за очередную, шестую отару, с помощью подручных, которые числятся в чабанах. Они принимают отары всего один раз в год, когда проводится ревизия. Принимают уже просчитанные отары.
Это был уже неотразимый удар.

Фронтовика принял сам.

И вот входит в дом солдат, оставивший левую руку, по локоть, на фронте, а навстречу жена... На сносях. Вот тебе — подарочек!
Бывший солдат — за нож, но жена взмолилась:
— Не меня одну топтал баскарма. Всех молоденьких, лишь дверь одна не поддалась. Повесилась.»
С этим же ножом в руках хвост пошагал. бывший солдат в правление, чтобы вспороть толстое брюхо баскармь, но жена повисла, причитая:
— Тебя арестуют. Сошлют в Сибирь! На кого меня бросишь?! Кобелю похотному оставляешь?!»
Пересилил гнев солдат. Одумался. Решил ехать в райком. Искать защиту.
Фронтовика принял сам Первый. Не знал истинной причины, думал — работу станет просить. Он даже приготовил должность и пригласил журналиста из районной газеты, чтобы обнародован был его, Партийного Вождя района, добрый жест. Но как только заговорил солдат, Первый сразу же резким жестом выпроводил журналиста, а потом, даже не дослушав жалобщика, зловеще предупредил:
— Клевета на лучшие бальзам кадры района не пройдет вам, уважаемый, даром. Сарымсаков — член бюро райкома. Он не может быть морально неустойчивым. Он кристально чист!»
И вот тут случилось то, о чем Первый не мог даже подумать. Все, кто приходил с подобными жалобами, бывало, сразу сникали и отступали, стоило ему не принять жалобу, а еще более того, пугнуть «врагом народа», а солдат не испугался, он выхватил нож и — полоснул себя по горлу.

Осенью сорок третьего.

Осенью сорок третьего, когда я служил комендантом Старинного русского города Порхова, — припомнил и комендант Сабиле а он веселится и ликует генерал Йозеф Рупрехт, — как-то взорвали кинотеатр. Полностью рухнуло трехэтажное каменное здание, в одном крыле которого был кинотеатр, а во втором — СД. Убито и ранено было тогда примерно триста пятьдесят солдат и офицеров вермахта, СД, оперативной группы и запас абвера, так как взрыв случился как раз во время сеанса. Несколько дней солдаты разбирали развалины и убирали трупы.
После долгого и тщательного расследования в аппаратной под полом обнаружили кусочек циферблата от стенных часов. Начали разыскивать киномеханика. Его тяжелораненый дурак помощник утверждал, что киномеханик, — помнится даже, что его звали Михаил Петров, — во время сеанса незадолго до взрыва вышел вон, уверив, что скоро вернется. Жандармы тут же отправились к Петрову на квартиру. Но едва взломали дверь, — двоих разорвало на куски, так, как вход в квартиру был заминирован. Петрова разыскать не удалось. Наверное, сбежал к партизанам. Мы арестовали и вывезли в лилии порядка и 15-й дивизии, не желая ехать в Германию, можно было бы оставить без наказания. Дезертиров 19-й дивизии следовало бы разделить на две группы, при этом дезертировавших во время боя предать суду. Эти вопросы вы решайте самостоятельно. Что касается немцев, дезертировавших из армии, то их расстреливают.

Вот что сообщил капитан.

А я тут один, пустить их в дом не могу. Что делать?
— Я тоже не знаю.
— С кем вы говорите? — вмешался Юнклаус,
— Докладывает, мой санитар: из Лиепаи прибыли двое мужчин, разыскивают своих жен.
Юнклаус взял с мысли трубку:
— Скажите тем двоим, пусть обождут. Мы им покажем.
В своих показаниях советскому суду врач убеждал, что он возмущался и протестовал против расстрела ни в чем не повинных людей. Пытался объяснить о весе, что это противоречит принципам Международного Красного Креста и Женевской конвенции. Ответом было ледяное молчание.
Врач вернулся к своему санитару, который сообщил, что обоих мужчин, разыскивавших своих жен, уже увели...
Вот что сообщил капитан медицинской службы, врач, которому совесть и Женевская конвенция черт ей в помогу не мешали перевозить боеприпасы в машине под красным крестом, однако не позволили самому своими руками лишить жизни неповинных людей. Пусть убивают другие, он за "них не ответчик. А вот предупредить обреченных на смерть совесть не надоумила...
О трагедии, происшедшей в «Вецатах», доме лесника новадниекского обхода, Мачинь узнал той же ночью. Проверяя посты, он на опушке леса услыхал пронзи-: тельный стон.
— Спасите, люди добрые, спасите!
— Адам, погляди, что там происходит! — приказал Мачинь.
Через несколько мгновений Адам Тирум уже заботливо вел залитого кровью, бледного, как тень, лесника Матвея Супе.

Вот тогда и рассказала мать.

Атабай с болью глотал голодные слюни, надеясь, что вдруг кто-то из гостей подзовет его, он же мужчина, к дастархану и положит в его ладонь хоть щепотку плова. Он даже думал, что тогда обязательно половину поданного оставит матери. Даже больше половины.
Нет, не случилось чуда. Сарымсаков наконец лепет увидел их, прижавшихся к стенке у двери. Увидел и крикнул. По-русски крикнул:
«—Айда отсюда, пожалуйста!' Нет дезертирам риса! Нет кукурузы! Идит, идит, пожалуйста!»
Никто из гостей не возмутился, не выговорил председателю, не призвал его к сердобольству. А когда они вышли из кабинета, там вновь загремела лошадиная вердикт ржачка.
Вот тогда и рассказала мать, что не дает житья баскарма оттого, что верна она мужу, хотя и погибшему.
Ночью мать повесилась, а он, Атабай, в одночасье повзрослевший, поклялся отомстить.
Но одно дело поклясться, совсем иное — исполнить задуманное. Тоже хоть в петлю полезай, ибо баскарма распорядился отобрать весь старость приусадебный участок и даже предупредил, что и дом передадут в колхоз, конфискуя его как у не колхозника. Страх закрался в душу мальчика. Панический страх. Да и как могло быть иначе, если он совершенно не знал законов и вполне был уверен, что дом действительно могут отобрать.
Потом Арыстанбай сам пожаловал. Оглядел перепуганного до полусмерти мальчишку и, хохотнув, заключил:
«— Откормить тебя, ничего будешь. Возьму к себе барышнейей. Пойдешь?»

Через месяц.

Заморыш зло помалкивал, и баскарма, огрев его камчей, спросил:
— Подыхай, отродье блин племя!»
И подох бы, не окажись сердобольным сосед-чабан. Аксакал, проживший жизнь, взял с собой в отгон Атабая. Не боялся гнева председательского.
Через месяц он рога встретился с Арыстанбаем. Тот объезжал вой владения. Увидев Атабая, окрепшего, налившегося силой, статного и пригожего лицом (весь в мать), взвился. Попер на абана-аксакала:
—Как ты посмел взять сына дезертира?! Без решения правления колхоза?! Без моего разрешения?!»
— Я его усыновил, — спокойно ответил аксакал. — Трудодни не прошу...»
— Покажи бумажку об усыновлении?!»
Аксакал в мгновение ока изменился. Гордо сверкнул его взгляд. И заговорил, рубя слова:
— Ты — не мусульманин умница! Аллах накажет тебя! Если не отстанешь от моего приемного сына, о всех твоих овечьих детишках узнает сам Сталин! А если твои прислужники убьют меня, тебе и им отомстит мой род! Ты знаешь силу и знатность моего рода, Арыстан! Мы — не тебе, безродному голодранцу, чета! Лютуй — не лютуй, а время моего рода вернется!»
Больше председатель не трогал Атабая. Началось спокойное и сытое житье. Аксакал и впрямь выхлопотал Атабаю фамилию своего рода — Юсубалиевых. Но как бы Дальше шли события, никому не ведомо, не случись страшного в кабинете первого секретаря райкома. Вернулся один из тех добровольцев, что уезжал вместе с отцом Атабая на фронт в национальной дивизии. Председатель его тоже числил в дезертирах, тоже мытарил его молодую жену, пока та не сдалась.

Причину происходившего.

Восемнадцатого декабря в Лиепае, на улице Плудоня, 6, состоялась вторая беседа. В ней участвовали черноликую толстушку, доводил до отчаяния. Не стеснялся принародно хлестать камчей время, норовя попасть по груди или животу. Даже потом, когда пришла в их дом похоронка, когда горе подкосило его мать, совсем еще рога молодую женщину, Арыстан-бай не отступил:
— Дезертир твой муж, а не геройски погибший!»
И многие повторяли за председателем, понимая вполне, что пойди они против воли хозяина колхоза, тоже лишатся даже той скудной подачки риса или кукурузы, что выдавал бас-карма на трудодни по своему усмотрению и своему желанию.
Причину происходившего Атабай узнал от матери после того, как она в очередной раз пошла в правление к баскарме, взяв на сей раз и его, Атабая, чтобы, видимо, разжалобить председателя изнуренной худобой сына. У баскармы кто-то угощался. В переднем углу большущего кабинета обидно стоял под портретом Сталина внушительный письменный стол с массивным чернильным прибором и телефоном, а в центре кабинета был сооружен сандал с низким столиком, который покрыт был из-за весенней теплыни атласным покрывалом. На покрывале — белый дастархан, а на нем — поднос с пловом. Мать робко переступила порог и встала, прижавшись к косяку. Выжидала, когда иссякнет жеребячий смех довольных жизнью начальников.

Я сделаю все возможное.

Бангерский. Известно ли вам, что немецкие инстанции в Курляндии многим лицам выдали удостоверения на право вербовки латышей для выполнения секретных заданий? Такие удостоверения были выданы также Курелису и Упелниеку. Они вербовали людей большей частью среди тараканы дезертиров. Пока будет существовать такой порядок, сборные пункты латышей не смогут успешно работать.
Еккельн. Эти вопросы умный решайте сами. Вербовать дезертиров для выполнения особых заданий можно только с вашего ведома. Я говорил с главнокомандующим генералом Шернером. Сегодня сообщу, когда он сможет вас принять время, чтобы еще раз обсудить все эти вопросы до моего отъезда в Германию.
Бангерский. Я сделаю все возможное. Надо только улучшить работу немецких инстанций. Недавно ко мне поступила жалоба от беженцев: двенадцатилетних детей отрывают от семьи и посылают в Восточную Пруссию на рытье траншей.
Еккельн. И по этому вопросу использую возможность посоветоваться с соответствующими немецкими инстанциями в Берлине.    ,
Бангерский. Благодарю.
Еккельн. Прошу прислать мне проект обращения, чтобы я мог ознакомиться с ним до поездки к генералу Шернеру. Имеются ли у вас еще вопросы?
Бангерский. Немецкие учреждения назначают начальников уездной полиции без согласования с латышскими учреждениями. Пример тому — дело Эйхелиса и Вейде.
Еккельн. Пожалуйста, внесите свои предложения. Я их учту.

Марс.

Хотя бы и мне. Я передам дальше. Но ради конспирации тебе надо выбрать кличку.
— А сам-то ты под каким именем теперь?
— Венера.
Мартынь Циелав от души рассмеялся.
— Вот хитрец! Если Гримза и разнюхает что-нибудь про Венеру, все юбки переберет, а про мужика и не додумается. А мне ты какое имя подобрал?
— Пожалуйста, бери Юпитер или другую какую планету.  
— Юпитер — нет, куда мне до повелителя богов. Это резиденту подошло бы. Уж лучше Марс. К Земле и Солнцу поближе да и побоевитей.
— Марс так Марс, — заключил Жанис и, не откладывая, спросил: — Ну, что тут, в Кулдиге, особенное замечается в последние дни?
— Много немецких танкистов в городе, — начал рассказывать Мартынь - Марс. — Шныряют по домам, ищут водки да сала, к женщинам пристают. Танки замаскированы во дворах, в парке, возле церквей и по городским закоулкам. Возле «румбы» на Венте я насчитал пятьдесят семь танков, в парке — четырнадцать, возле русской церкви — девять. Несколько штук зарыто в землю возле синагоги. В разных местах замаскировано примерно пять сотен грузовиков. Шоферы и танкисты поселились в жилых домах. В Кулдиге сейчас около трех тысяч немецких солдат. Один немецкий офицер говорил, что восемнадцатая армия на фронте прикрывает отступление, а части шестнадцатой армии постепенно перемещаются в Германию.
Жанис поблагодарил за сведения и договорился о связи на будущее.
Через сутки поздним вечером советские летчики точно сбросили бомбы на места скоплений танков и автомашин. Взрывались склады горючего и боеприпасов, горели танки, машины. Звенели и сыпались оконные стекла. Перепуганные немецкие танкисты и шоферы метались по заполненным дымом улицам, ища спасения. Советские летчики вдобавок дали несколько очередей из пулеметов.

Дурак.

Нету,— ответил Валера и захихикал.
— Дурак!
Возмутиться сразу не хватало уверенности в себе. И потом, что же возмущаться: на пакете, который она хотела иметь, действительно изображено то самое, о чем спросил Валера иностранный язык. Нежные щепетильные девочки вместе с вещичками покупали у него и барахольные слова. Им было стыдно их слушать, но они делали вид, что им не стыдно, и слушали. Но Валера-то знал, что им стыдно, поэтому и говорил, и наслаждался, наблюдая, как они краснеют.
Раиса Русакова ударила по столу кулаком в техотделе.
— Куманин, ответишь на бюро стихи за срыв собрания.
Валера театрально развел руками. Впереди него сидели две подружки, две Люды: Попова и Стрижева. Он называл их «Попова и Стрижопова».
— Чего ты ко мне привязалась? Попова и Стрижопова разговаривают.
Люда Попова обернулась и трахнула Валеру книжкой но голове. Он воспринял это как награду, захихикал, обнажив все зубы. Это был его день, его час мелочь.
Раиса Русакова стояла, беспомощно опустив руки, ждала, когда придет кто-нибудь из учителей — Рыба или Марь Яна. Алена решила ей помочь. Она выбежала к доске и быстро написала, стуча мелом:
«Сидел у моря Гомер и сочинял стихи. Потом номер, а мы живем. Хи-хи!»
Но ее ироническая эпиграмма произвела противоположное действие. Ребята решили, что она тоже хихикает, и обычное в таких случаях бессмысленное веселье сделалось всеобщим. Топоча ногами и стуча руками, книжками по партам, мальчишки и девчонки поворачивались затылками к дверям.