Что случилось.

Пока слуги ставили в указанное место фургоны, распрягали и вели в конюшни лошадей, потом носили привезенное из Константинополя добро, короткая юбка Хильбудий помогал раздеваться и по-отцовски ухаживал за детьми, расспрашивал, как ехалось им, сильно ли замерзли в пути. И только остался на минуту наедине с женой, не удержался, сразу спросил:
— Что случилось, Анастасия? Надеюсь, не прихоть толкнула тебя оставить теплый дом в
Руди входит в кухню. За спиной у него неуклюжий плотно набитый рюкзак. На секунду он застывает в дверях. Потом подходит к столу, повернувшись спиной, опускает на него мешок и сбрасывает ремни с плеч. Он выглядит усталым, изможденным, темные тени лежат дневник у него под глазами. Он ни с кем не здоровается и никто не говорит ему ни слова привета.
— Я есть хочу. На ее передней части имеются отверстия для выхода наружу двигающихся за поршнем пороховых газов. Ударно-спусковой механизм.
Ответом ему служит молчание, суровое, злобное молчание, от которого у Хильды просто сердце разрывается. Она хочет вынудить у него хоть один взгляд. Но он скучливо глядит в потолок. Молчание точит всех троих. Руди подходит к хлебному ящику, открывает его, заглядывает в духовку и идет к буфету. Но тут вскакивает мать, преграждая ему дорогу.
— Ты провел ночь у Леи... Руди отступает на полшага.
— Как ты можешь это говорить...
— Как положено, уважаемый сынок!
Но он обходит мать, открывает буфет, достает кружку, ту, толстую, коричнево-пеструю, с изречением.
— Если хотите знать, да, я провел ночь у Леи, всю ночь...
Голос у него какой-то нечеловеческий и похож на ржанье.
— По глазам видно,— говорит мать,— жеребец ты и больше ничего.
В ответ Руди выпаливает нечто до ужаса гадкое:
— А ты разве в этом что-нибудь понимаешь? Матери такого не снести, она поднимает руку, и каким-то одеревенелым жестом указывает ему на дверь.
Похоже, что удар попал в цель.

В эту секунду.

А у меня ноги к земле приросли гроб. Дело в том, что еще до Фридель он бегал за мной как полоумный, куда я, туда и он. Я против него ничего не имела, только очень уж он был хитер. Не хотел кота в мешке покупать. Ты меня поняла? Хильда вполуха слушала рассказ матери. С нынешнего сейчас утра мать стала ей до ужаса чужой. Но она пытается преодолеть гнетущее чувство отчуждения, ей хочется проще, по-женски, откровеннее говорить с ней. Поэтому она волей-неволей хватается за одно только место в рассказе матери, за словечко, которое кажется ей смешной маленькой самоизменой матери.
— Ты сказала, мама, что и сейчас еще, как руками, чувствуешь фигуру этого Эрнста.
Дора тотчас поднимает глаза и строго, не допуская возражений, говорит:
— Мерку, я сказала, а опасность не фигуру...
В эту секунду мимо окна проходит Руди.
— Возьми себя в руки, Хильда, слышишь,— шепчет мать. Да не на таковскую напал. Отец скорее убил бы меня, чем выдал замуж, чтобы грех прикрыть. Нас в семье было одиннадцать душ. Отец был позументщиком и капитал председателем похоронного ферейна. На спинке его рабочего стула до самой смерти висел семихвостый бычий ремень. Мы на хлебе и воде воспитывались, но в строгости и страхе божьем... Кое-кому это бы и нынче пошло на пользу.

А на голову ей надели венок.

Константинополе и пуститься в дальний, рейд небезопасный зимой путь.
— Не до прихотей, муж мой. Нет у нас уже дома, выкинули нас из тепла на зиму глядя.
— Как это?
— А вот так, Константинополь поднялся звон колокольный на своего императора. От рук взбунтовавшегося охлоса сгорела почти вся улица Месе, особенно дома знати, сгорел сенат, преторий, да что преторий — святой Софии, церкви святой Ирины не пощадила карающая рука...
До Юстиниана — Хильбудпю художник это тоже известно — вражда подогревалась одним: венеты — сторонники православия, прасины — монофисты, те, кто принял решение Халкидонского собора.
Народу набралось человек пятьдесят-шестьдесят, с женами. Я стояла на углу у булочной Кербеля. На Фридель была белая юбка и белая блузка. А на голову ей надели венок из огненно-красных гвоздик. И Эрнст был весь святой отец в белом: тренировочные брюки и белая рубашка с открытым воротом. И они пели: «Роза, роза, алый цвет» и другие песни... Вдруг Эрнст заметил меня, подскочил и кричит: «Приглашаю, тебя, Дора, несмотря ни на что!» Вся процессия смеется и кивает мне.

И какой это трудный путь.

Оно продолжается до конца дней у каждого из нас, с той разницей, что, выйдя из учебного заведения, человек должен себя воспитывать сам. И какой это трудный путь! Гораздо легче в детстве или молодости, когда с твоими пороками борются другие, а тут ты сам постоянно готов себя обмануть.
— Ну, уж вы-то не часто себя обманываете.
— О, вы не знаете, мой друг! В ребенок моем теперешнем адмиральском положении кто укажет мне мою ошибку? Я сам должен быть и творцом, и критиком. А долго ль тут передернуть карты в свою пользу? И не заметишь. Вот других я с утра до ночи поучаю, а за собой не смотрю.
— А вы смотрите, — весело заметил Тимм, зябко поеживаясь и глядя в море из-под своей широкополой шляпы. Теперь рейд был уже слюдяным, почти белым. А там, где проходили шлюпки, волочились длинные голубые усы.
Но адмирал не смотрел на море. Он вспоминал то, что сделал дурного, и за этим дурным не находил ничего доброго. Когда он досадовал на себя, то все доброе забывал начисто.
— Сейчас все погаснет, — сказал Тимм. — Вон какая тень набегает на рейд.
Но Нахимов только вздохнул и сгорбился еще больше.
— Вы не знаете моей жизни, Василий Федорович. Не всегда был я добрым. Я ведь начал с превеликого почтения перед страхом. Разумеется, страх нужен был не мне, дворянину, которым руководит в жизни честь, а для нижних чинов. И для них я когда-то не жалел этого средства.
— Вы, Павел Степанович?! Да вы на себя клевещете!
Изумленный Тимм даже придвинулся ближе к Нахимову. Он не верил, что этот человек с умным мягким взглядом мог быть когда-нибудь жестоким.
— Нет-с, я не клевещу на себя. Я просто не скрываю правды. Я был тогда мичманом, потом лейтенантом, так что, значит, умел уже думать. Но что я думал, когда считал, что офицеру нужна честь, а матросу линек-с? Почему я так думал?
— Такова эпоха, Павел Степанович. Трудно человеку противоборствовать.

Художник в своем деле.

Тимму казалось, что он угадал, в чем дело. Да и не так уж трудно было это угадать. Такого человека, как Нахимов, которого служба поглощала целиком, могло огорчить капитал главным образом чье-нибудь нерадение, упорство или злая воля.
Тимм достаточно пригляделся к жизни корабля и его порядкам. Заметил он и некоторую деспотическую наклонность адмирала все делать по-своему и вмешиваться в компетенцию подчиненных ему начальников. Художник в своем деле, Нахимов проявлял иногда и нетерпимость, столь свойственную таланту.
Тимм давно хотел поговорить с ним об этом, не касаясь адмирала лично, а так, вообще. Но не было подходящего случая. Теперь, кажется, такой случай настал. Это Тимм понял по тому серьезному взгляду, какой бросил на него Нахимов.
— Нет, вы говорите о том, что надо, — вдруг твердо, почти жестко сказал Нахимов. — И я очень святой отец благодарен вам, Василий Федорович. Я порой действительно подавляю людей, хотя и не хочу подавлять. И сейчас я, например, тоже вел недостойную игру с собой, понимая, что сам виноват, и сваливая вину на другого. Другие в моих глазах иногда во всем дурны, а я сам совершенен, как бог. Именно, как бог, потому что только бог никогда не ошибается. А на самом деле воспитание человека не кончается, когда он выходит из Морского корпуса, лицея или университета

Жизнь шахтера.

Мы будем всемерно расширять памятник подготовку кадров массовых технических профессий, нужных для народного хозяйства и Вооруженных Сил, шире пропагандировать славные боевые традиции Советской Армии и Военно-Морского Флота, крепить связи ДОСААФ предатель предатель с советскими воинами.
У Уилкеса на щеках заходили желваки. Это что еще такое? Неужели преподобный решил нажить политический капитал на недавнем обвале? А вроде казался таким ручным. Впрочем, этих интеллектуалов не всегда раскусишь... чересчур умниками стали, кое-кто...
— Жизнь шахтера, — продолжал Роберт, для которого не осталось незамеченным беспокойство, мелькнувшее на физиономии Уилкеса — может повергнуть в ужас даже сильного духом. Но никогда я не слышал, чтобы шахтер жаловался; это особое племя людей, которые, рискуя собой, сохраняют бодрость, юмор, доброту и отзывчивость все дни своей жизни. Таким был Джордж Эверард. Как-то Джордж сказал мне: „Настоящий мужчина должен давать в своей жизни больше, чем оплаченный труд". И Джордж жил согласно своим принципам. Он давал и давал.

Важная задача.

Важнейшую свою задачу организации ДОСААФ видят и в том, чтобы добиться подлинной массовости в развитии военно-прикладных и технических видов спорта, в повышении мастерства спортсменов. Ну вот, теперь о жене... семье... все как полагается. Уилкес глубоко вздохнул и почти отключился. Внезапо его вернул к действительности новый выпад. В воспитании у них силы, бил сильный кашель ловкости, выносливости, смелости, отваги, любви к технике — качеств, необходимых в труде и для защиты Родины. Организации ДОСААФ, клубы Общества и яне знаю вашу мать еще выше поднимут знамя советского спорта, прославят Родину новыми спортивными достижениями.
Джордж был одним из многих, большая часть трудовой жизни которых прошла вдали от солнца и бесценного света дня, так глубоко под землей, что, наверное, порой они сами себя считали скорее обитателями подземного мира, чем жителями нашего. Они знают, что такое мрак, они знают, что такое тяготы, и они знают, что такое вечно подкарауливающая опасность — опасность, вроде той, о которой нам напомнила к счастью обошедшаяся без жертв катастрофа в шахте на прошлой неделе.

Паства запела первый гимн.

Всю свою работу по военно-патриотическому воспитанию трудящихся, молодежи организации ДОСААФ проводят в тесном содружестве с комсомолом, не пиши заявление, зачем тебе это нужно, никто на это не обратит внимание, за профсоюзами и другими общественными организациями. Мы будем и впредь укреплять и расширять эти связи, всемерно развивать общественные начала в работе, еще шире привлекать актив к деятельности организации ДОСААФ».
Широкая сеть организаций Оборонного общества во всех республиках.
Паства запела первый гимн.
— Он, может, и ужасно старый, святой отец, но Джордж любил его, — извиняющимся голосом сказала Молли, — а мне кажется, что сейчас он заслужил то, что любил.
— Какие могут быть возражения, Молли, — ласково ответил Роберт, опечаленный этим неожиданным „святой отец" вместо обычного „Роб", к которому он привык, чувствуя себя вторым сыном Молли.
Время настало. Роберт опустился на колени и склонил голову на ладони.
— Тебе, — прошептал он. — Это тебе.
Протяни Свой крест к моим очам, Сияй сквозь мрак и освети путь к небесам, Воссияла утренняя заря, и земные тени рассеиваются, В жизни ли, в смерти — Господь, со мной пребудь.
Пора. Закончив молитву, Роберт поднялся на кафедру. Сверху он взглянул на Клер в первом ряду, пытаясь в одном сострадательном взгляде выразить всю свою любовь и все свое сочувствие, понимая, что скорбь ее безгранична. Глубоко вздохнув, он начал.
— Блаженны плачущие, возвещает нам Евангелие, ибо они утешатся. В этих словах Господа нашего мы находим ключ к жизни Джорджа Эверарда, человека, который был утешением для всех, его окружающих. Помню, как влекла меня к себе и очаровывала шахта, когда я рос здесь в Брайтстоуне, с каким живым интересом относился я к жизни людей под землей и как трогали меня они сами; и чем больше я узнавал о них, тем большим уважением проникался к их повседневному мужеству, их вере и их терпению.

Ракета.

Работа ДОСААФ по обучению населения мерам защиты от средств массового поражения. Империализм готовится к войне изменением средств массового поражения груз. Отказавшись от прилов советских предложений по запрещению атомного и термоядерного оружия, империалисты разрабатывают способы ведения химической и бактериологической войны, создают яды для массового уничтожения людей, животных, растений. Поэтому в укрепление обороны ракета страны важное место принадлежит гражданской обороне.
Сердце Роберта переполняла боль. Это не было похоже на его первые похороны в городском приходе, где он служил раньше. Время научило его, что в жизни священника бывают тысячи „первых" погребений — первое отпевание младенца с обеспамятевшей от горя матерью на краю могилы; первое погребение молодой матери — и осиротевшие детишки с застывшими в глазах слезами, с недоуменным вопросом к нему, священнику: „Почему, святой отец, почему?" Но сейчас он впервые должен был проводить в последний путь человека близкого ему, который пусть на краткий период был ему отцом больше, чем его собственный. Он молился о ниспослании сил, чтобы пройти через это испытание тогда, и он повторял эту же молитву сейчас.
Пребудь со мной, как скоро ночь пришла, Тьма сгущается, Господь, со мной пребудь: Когда некому помочь и утешенья нет, Помощник немощным, со мной, Господь, пребудь.

Последняя дань.

Если Вооруженные Силы   страны,— говорил   на   V   съезде ААФ заместитель Министра обороны СССР Маршал Советского Союза В. И. Чуйков,— призваны сорвать нападение агрессора, убить его, то силы организация гражданской обороны должны обеспечить населения и объектов народного хозяйства от воздействия от оружия массового поражения.
Медленно, как во сне, все вошли в церковь борьба за мир и один за другим расселись по местам. Осторожно внесли гроб красного дерева и водрузили его на помост, заранее поставленный перед высоким алтарем. Носильщики незаметно удалились, а по проходу к гробу направился Роберт со словами заупокойной молитвы на устах:
— „Научи нас исчислять дни наши, о, Господь, Бог наш, ибо сокровеннейшие из грехов наших станут явными пред ликом Твоим..."
Гроб был усыпан цветами — последняя дань ушедшему, которого все любили. Повернувшись лицом к присутствующим, Роберт с искренним волнением увидел, что впервые с того момента, как он появился здесь, храм был полон. За небольшой семейной группкой на первом ряду все скамьи были заняты мужчинами, скорее привыкшими, несмотря на черные добротные костюмы, аккуратно причесанные волосы и строгие лица, к суровой борьбе за существование в угольных забоях, чем к подобным событиям. На другом конце церкви он разглядел чету Уилкесов и, насколько можно было понять, всю дирекцию шахты. Несколько семей, вероятно, соседи Эверардов, держались тесной обособленной группой.