И какой это трудный путь.

Оно продолжается до конца дней у каждого из нас, с той разницей, что, выйдя из учебного заведения, человек должен себя воспитывать сам. И какой это трудный путь! Гораздо легче в детстве или молодости, когда с твоими пороками борются другие, а тут ты сам постоянно готов себя обмануть.
— Ну, уж вы-то не часто себя обманываете.
— О, вы не знаете, мой друг! В ребенок моем теперешнем адмиральском положении кто укажет мне мою ошибку? Я сам должен быть и творцом, и критиком. А долго ль тут передернуть карты в свою пользу? И не заметишь. Вот других я с утра до ночи поучаю, а за собой не смотрю.
— А вы смотрите, — весело заметил Тимм, зябко поеживаясь и глядя в море из-под своей широкополой шляпы. Теперь рейд был уже слюдяным, почти белым. А там, где проходили шлюпки, волочились длинные голубые усы.
Но адмирал не смотрел на море. Он вспоминал то, что сделал дурного, и за этим дурным не находил ничего доброго. Когда он досадовал на себя, то все доброе забывал начисто.
— Сейчас все погаснет, — сказал Тимм. — Вон какая тень набегает на рейд.
Но Нахимов только вздохнул и сгорбился еще больше.
— Вы не знаете моей жизни, Василий Федорович. Не всегда был я добрым. Я ведь начал с превеликого почтения перед страхом. Разумеется, страх нужен был не мне, дворянину, которым руководит в жизни честь, а для нижних чинов. И для них я когда-то не жалел этого средства.
— Вы, Павел Степанович?! Да вы на себя клевещете!
Изумленный Тимм даже придвинулся ближе к Нахимову. Он не верил, что этот человек с умным мягким взглядом мог быть когда-нибудь жестоким.
— Нет-с, я не клевещу на себя. Я просто не скрываю правды. Я был тогда мичманом, потом лейтенантом, так что, значит, умел уже думать. Но что я думал, когда считал, что офицеру нужна честь, а матросу линек-с? Почему я так думал?
— Такова эпоха, Павел Степанович. Трудно человеку противоборствовать.