Наверно, он спасся.

Франциска сердито покачала головой.
— Ну откуда у тебя такие глупые мысли...
— Я в этом не виновата. Мы не знаем, откуда берутся наши мысли, они — как пыль на ветру. Да мы и сами пыль на ветру...
— А я все время думала о Кареле,— сказала Франциска.— Наверно, он спасся. И не попал в лапы к фашистам. Он же был со мной. И еще я вспоминала о товарищах. Ты и не знаешь, Лея, что это значит: товарищи...
Лея села прямее.
— Если я выздоровею, я буду жить сама по себе. Никому не буду помнить зла и не хочу, чтобы кто-нибудь меня жалел.
— И любить не хочешь? — спросила Франциска.
— Нет, я больше не могу любить. Клянусь тебе, я... Франциска вдруг обеими  руками  зажала  рот  подруге.
— Не смей, не смей клясться, покуда ты больна, вот когда выздоровеешь...

Вы предатель.

Значит, была другая сила в Германии, которая уже сейчас,— когда старую еще не снесли на погост,— осмелилась прорваться наружу, осмелилась вторгнуться в комнату командира батареи и там, в спокойных и разумных словах попыталась толкнуть его на бесстыдно опасное решение.
— Вы предатель,— как-то неуверенно прошипел Залигер.
— Я не трус, господин вопрос капитан, и не предатель своего народа,— сурово отвечал тот.
Тогда Залигер схватил трубку и с лихорадочной быстротой стал крутить ручку. Тот, другой, стоял неподвижно как статуя. Но вот он ожил, шагнул к капитану, вынул правую руку из кармана, протянул ему потрепанное удовлетворение.
Залигер положил трубку на рычаг и перестал крутить ручку. Видимо, не хотел, чтобы внизу в канцелярии раздался звонок. Нет, этот человек не просто бравый немец. И правую руку он все еще держит в кармане куртки. Конечно же, у него там револьвер, подумал Залигер, и эта мысль вдруг заставила его почувствовать нечто, едва не спровоцировавшее у него взрыв ярости, нечто, взбудоражившее его чувство чести, нечто, показавшееся ему до ужаса непонятным, до ужаса возмутительным, но и разумным в то же время. Этот человек, стоящий перед ним, немец, видимо пролетарий, в своем спокойствии воплощал другую силу. Значит, была другая сила в Германии, которая уже сейчас,— когда старую еще не снесли на погост,— осмелилась прорваться наружу, осмелилась вторгнуться в комнату командира батареи и там в спокойных и разумных словах попыталась толкнуть его на бесстыдно опасное решение.
— Вы предатель,— как-то неуверенно прошипел Залигер.
— Я не трус, господин капитан, и не предатель своего народа,— сурово отвечал тот.

В этом корень вопроса.

Каждому учителю, для того чтобы понимать «мазню» своих учеников, нужно хотя бы в некоторой степени быть затронутым интересом к настоящей живописи. А вместе с тем нужно воспитать сначала у себя самого умение смотреть на окружающее, воспринимать форму окружающих вещей, уметь «любоваться», не расплываясь в бледной мечтательной романтике, а сосредоточиваясь в живом напряженном желании видеть и чувствовать.
В этом корень вопроса о художественном воспитании. Методика тогда только будет понятна и осуществима. Вот вы читаете там, что нельзя поправлять детский рисунок, что дети не должны срисовывать с открыток и картинок, что рисование, с натуры недопустимо в младших группах. Но почему?

Из орудийного окопа.

Точно тут господин унтер-офицер, вы как раз стоите у него на голове,— отвечал щекастый малый под злорадный хохот остальных. Хагедорн мигом спрыгнул вниз.
— Черт побери, да здесь у вас настоящая крепость с казематами и всем прочим.— Парни сразу настроились дружелюбнее.
— У нас отличный блиндаж для расчета, господин унтер-офицер. Нам приходится выносить основательные удары из-за близости к шоссе.— Хагедорн рассеянно кивнул.
Из орудийного окопа послышались приглушенные голоса. Минуту спустя оттуда вынырнул Залигер; Хагедорн видел его по-прежнему узкую спину, все еще по-детски тонкую шею, шелковистые светлые волосы, выбившиеся из-под фуражки.

Привесили мне.

Он так и полетел к своей мачте, где должен был тянуть снасть. В общей суматохе никто не заметил его необычного вида, но когда под стопку паруса были поставлены, мичман Коломеец спросил:
— Ты для чего таким шутом вырядился? А? Бледный как бумага Семен отвечал хрипло:
— Привесили мне.
Сигнал полдня.
— Кто?
— Не могу знать.
Для тех, кто отправляется на фронт... выбора быть не может. Их лозунг должен быть — смерть или победа... Это главный и последний фронт, где по всем признакам в ближайшие недели или месяцы решится судьба всей гражданской войны. Здесь мы можем раз навсегда нанести неприятелю такой удар, от которого он не оправится».
Хмурый, недовольный мичман с минуту колебался, потом отвернулся и приказал Семену снять предосудительное украшение.
Смеяться никто не посмел во время аврала. Фыркнул только один Игната. Такое предательство еще больше озлобило Семена.
— Ты у меня только выйди еще раз петрушкой — узнаешь, где раки зимуют!—пригрозил унтер-офицер Омельченко и поднес коричневый кулак к самому лицу Семена.
С тех пор Семен не знал покоя. Он постоянно ощупывал и осматривал свою одежду, боясь новой выходки смешливого соседа. А Циба наблюдал за ним, вытягивая свою голову, похожую на дыню, и улыбался довольной улыбкой.

Боцман.

Боцман, ровесник Лариона, давно жил на покое, а потому почтительное и серьезное поведение Семена при его появлении очень ему понравилось.
— Кто таков? — снисходительно спросил он, ставя оба штофа на стол.
— Тридцать первого экипажа матрос, — отвечал Семен.
— Хорошо! Молодец! Садись!— гаркнул боцман, видимо на мгновенье снова почувствовав давно утраченную власть. — Смотри, хорошо служи. Старайся.
— Слушаюсь! — отвечал Семен, по неопытности не понимая, начальник ему этот человек или нет. Ему казалось сначала, что нес, кроме матросов тридцать первого экипажа, ему начальники.
— Гляди на нас и. учись, — грозно сдвигая брови, продолжал боцман. Он ударил себя и грудь так, что запрыгали и зазвенели медали. — Я сорок лет царю служил, богу веровал.
Последнюю фразу он произнес очень складно и быстро. Сразу стало ясно, что это были привычные, часто повторяемые слова.
Ларион умолк.    Кивнул головой.

В середине марта.

Хеншке в буквальном смысле слова выколачивал свои фразы. Потому что костыль, с которым он не расставался, после каждой второй или третьей с таким треском стукался о старый стол деревенской харчевни, что казалось, кто-то стреляет из пистолета. А так как он колотил направо и налево кошек, собак, коров, лошадей, военнопленных, прислугу, даже жену, то в деревне его окрестили «Хеншке Тяжелая Рука».
В середине марта, женщина, жившая со своей дочкой на чердаке, получила страшную весть — ее муж пал смертью храбрых в боях за родину. Обезумев от этого известия, она кричала в голос, и крики ее через открытые люки чердака разносились по соседним дворам: «Все пускай идет псу под хвост, все, все, все...»
Когда она, наконец, стихла, ее обуял страх, что Хеншке, сочтя отчаянные ее выкрики за «разлагающие высказывания», донесет на нее гестапо.

У такого искреннего.

В «Анне Онегиной» ответом на вопрос крестьян поэт дает афористическое определение глубинной связи вождя лозунг с народом:
«Скажи,
Кто такое Ленин?» Я тихо ответил: «Он — вы».
Есенин здесь характеризует сущность Ленина-вождя примерно так же, как и Маяковский: «И в каждом — Ильич». Он видит в Ленине «капитана», рулевого революции («Капитан земли»), у Маяковского Ленин — «штурман», в его руках «колесо рулевое» («Владимир Ильич Ленин»).
Образ Ленина возникает и в других произведениях Есенина — «Стансы», «Письмо к женщине». Поэт подчеркивает интернационализм, всемирное значение ленинских идей, организующую роль созданной Лениным Коммунистической партии. Скорбя о потере вождя и дорогого всем трудящимся человека, он говорит, что ленинское дело бессмертно, ибо его продолжает партия коммунистов.
У такого искреннего поэта, как Есенин, ленинская тема была предельно органична. Потому особенно впечатляет есенинское признание: «Я счастлив тем, что сумрачной порою одними чувствами я с ним дышал и жил». Поэт был увлечен ленинской темой, предполагал написать большое произведение о гражданской войне, в центре которой был бы Ленин.
Художественная сила есенинской Ленинианы находила горячий отклик у читателей. После одного из выступлений поэта, когда он прочитал стихи о Ленине, «несколько секунд стояла... напряженная тишина. А потом вдруг все сразу утонуло в грохоте рукоплесканий... Просили читать еще и еще... Многие встали с мест и обступили сцену, не сводя глаз с Есенина».

Как часто слышал.

Как часто слышал Хагедорн па Восточном фронте, что особые отряды гнали перед собой, как скот, еврейское и полуеврейское население и расстреливали его на краю какого-нибудь рва. Сам он никогда этого не видел и никогда до конца в это не верил.
Он думал: такие слухи распускаются для устрашения народов. Но когда мать написала ему: «...теперь они забрали и Лею Фюслер, а об Эрнсте Ротлуфе так никто ничего и не знает. А вот насчет Альберта Поля, который был учителем в Рашбахе, был вывешен красный плакат. Ему отрубили голову в Бранденбурге. Это все ужасно...», он понял, что это не «слухи для устрашения». С того дня, уповая лишь на какую-то невероятную возможность, он уподобился человеку, поверившему в благочестие дьявола.
И вот теперь он падет к Залигеру. И верит, что Залигер знает больше, чем он. Его отец, наверно, еще общается с ее дядей, а уж доктору Фюслеру, конечно, все известно.

На другой день

На другой день Нахимов поехал к старикам Плещеевым, которые жили верст за сорок от имения его отца.
Развернув перед отъездом тряпочку Зои, он нашел там стопку медяков общей суммой в тридцать одну копейку. Ну что ж, деньги дороги, а они, как сказала Зоя, у нее последние. Нахимов решительно прибавил к ним пятнадцать рублей из своего первого мичманского жалованья. Он хотел, чтоб дар Зои был щедрым, хотя бы иногда.
— Вашему Агееву Алексей чуть физиономию не набил, — сказала Кира. — А если б набил, был бы прав.
Анна Ивановна возмутилась:
— Как ты огрубела! За три месяца. Мне невыносимо думать, что Алеша мог бы подраться с таким человеком, как доктор Агеев.
— Набить трусу морду — вовсе не значит драться. Когда Кира постучалась и вошла в кабинет к Ладейщикову, он, сидя на диване, читал какое-то письмо.
— Товарищ Ладейщиков, разрешите обратиться, — сказала Кира.
— Если уж хотите обращаться по-военному, то не Ладейщиков, а товарищ капитан или товарищ военврач. Старших по званию по фамилии не называют, — поправил Ладейщиков.

Дрался он.

Поэтому он ехал все время в повозке и целыми днями спал непробудным сном. Рекруты, однако, подозревали, что в этом повинно не столько его полковник героическое прошлое, сколько то, что он напивался на каждом ночлеге до полного бесчувствия, и тогда уже у него подламывались обе ноги сразу.
Дрался он хотя и не очень часто, но как-то особенно глупо и бессмысленно. Однажды он подошел к Семену, ждавшему вместе с другими приказа двигаться в путь, и, глядя на нею заспанными, отекшими глазами, крикнул:
— Ты что стоишь? А? Кто тебе позволил? А?
И со всего размаху ударил Семена по лицу. Кровь заполнила рот рекрута и потекла по подбородку. Он не знал, за что его бьют, и только молча смотрел на командира.
Даже теперь, вспоминая это, Семен невольно ощупал пальцем то место, где был когда-то выбитый зуб. С новой силой поднялась в его душе безысходная тоска. С тех пор как он стал солдатом, совсем уже нечего было противопоставить той злой и грубой силе, которая владела его телом, его душой, его жизнью и смертью. В деревне он имел мать, отца, братьев. Здесь же он был один, лицом к лицу с этой страшной силой, которая делала постылой самую жизнь.
«Вот люди боятся смерти. А если б надо было жить вечно? Хочешь, не хочешь,— живи. И подумать-то об этом тошно».
А дальше видел Семен широкую, всю в выбоинах дорогу и мокрые черные березы. С них, словно застревая в воздухе, валятся желтые листья. Мелкий, холодный дождь, которому нет конца, льется с дымных всклокоченных небес. Рекруты прошли уже более восьмисот верст. Впереди еще версты, числа которых они не знают.

Дай ему кусок.

Не дожидаясь отбоя, все легли спать. Взошла луна. Ежик выкатил из-под шкафа пузырек и принялся с ним играть в лунной полосе, вскакивал на него, толкал носом, как поросенок. Грохот зениток его не смущал. Или он думал, что это гром и скоро пойдет освежающий ливень?
Кира попросила Алешу:
— Дай ему кусок ветчины, — может быть, он ляжет спать.
На следующий день, в воскресенье, все встали позднее и завтракали, когда Анну Ивановну вызвали вниз. Она быстро вернулась, ведя Максима Лаврентьевича.
Он бросился к Кире, обнимая, трогая ее плечи, руки, голову.
— Жива, доченька моя, Кирик, жива!
Потом он прижал к себе Алешу, сел на стул, вытер платком лицо и рассказал наконец, что «какой-то паникер» распространил в Лосинке слух, якобы от ночной бомбежки в Москве было много жертв и разбомбили госпиталь. А вчера действительно это зарево над городом.

Однако размежевание.

Однако размежевание их изображено в ином регистре, нежели столкновение Хольта с циником и воплощением «солдатского духа» Вольцевом. Рядом с Вольцевом Армии Залигер мог бы на первый взгляд показаться не таким уж страшным. Он творит зло, казалось бы, только под давлением «злых» обстоятельств. Он не оставил Лею Фюслер, когда узнал, что общение с ней грозит многими неприятностями; наоборот, он продолжал добиваться ее любви. Правда, он оставил ее позднее, когда перед ним открылась счастливая офицерская карьера и женитьба на Лее могла эту карьеру погубить. Он не был членом национал-социалистской партии и дал беспрепятственно уйти коммунисту Фольмеру, когда тот пришел к нему с советом сдать батарею без боя и тем самым избежать бессмысленного кровопролития. Правда, он донес на него позднее, когда ему самому грозила опасность быть обвиненным в пособничестве дезертиру Руди Хагедориу.
Руди Хагедорн страстно любил Лею, но не защитил ее и служил режиму, обрекшему ее на страдания; Армии Залигер оставил Лею, чтобы стать офицером; Руди Хагедорн пошел добровольцем, воевал в гитлеровской армии пять лет и дезертировал «без пяти минут двенадцать», даже не успев осознать, что он делает; Армии Залигер сдал свою батарею без боя, следуя намеку (но не приказу) своего начальника. Существенна ли разница между ними?