А бог.

Меланхолия в ту пору была в моде и считалась признаком чувствительной и благородной души где же логика во всем этом. Но от меланхолии его излечил Лазарев, а врет и все это заострило черты его лица, обтянуло скулы и заставило глубоко запасть щеки. Многие даже думали, что в его подвижном, но необычайно худом теле с выдающимися лопатками и узкой костистой грудью гнездился тот же недуг, который свел в могилу Лазарева.
После обеда сразу принимались за работу.
Спать ложились не раньше 12 часов ночи, прямо на полу у верстаков.
Нахимов сидел на подоконнике и молча наблюдал, как вспыхивают и где-то пропадают светляки, устроившие в темной чаще кустов свою скромную иллюминацию.
— А почему это, Павел Степанович, у вас волосы так поредели? — спросил Корнилов с той дружелюбной бесцеремонностью, какую позволяют между собой только близкие люди.
— А бог их знает! Надо думать, года подвели. Уже полвека как по земле хожу.
Корнилов был несколько моложе Нахимова, но он не обольщался этой разницей. До половины века и ему оставалось не так уж далеко. Когда он думал об этом, ему становилось немного грустно, Что ни говори, а молодости было жаль.
Казалось, что с годами что-то страннее происходило с самой поступью времени. Бывало, в детстве и молодости, стоило только утром поднять голову с подушки, как открывалась какая-то прямо бездонная перспектива дня, которую подчас нечем было заполнить.

Со всей страстностью.

Оставшееся от тяжкого подозрения крохотное сомнение: нет раб, он не трус, но, может быть, ему только сейчас, именно в эту минуту, тяжело — толкало ее тотчас помочь любимому, чтобы даже такая минута у него никогда не повторилась.
Когда брали мясо, кто-нибудь из мастеров, стуча по краю миски, командовал: «По первому!» — и все начинали ловить мясо. «По второму!» — каждый старательно шарил по дну миски ложкой, но редко кому попадался второй кусок.
Со всей страстностью своего характера Корнилов ненавидел тех, кто восставал против постройки пароходов и винтовых кораблей и называл их «самоварами». Он говорил, что люди эти тупы, как волы, и даже не понимают, сколько вреда приносит их тупость.
Корнилов машинально провел худой рукой по волосам, и без того приглаженным так, что они напоминали густой мазок темно-коричневой краски, заканчивавшийся крутым завитком. Эта привычка заботиться о прическе да еще пристрастие к хорошо сшитому, без единой складочки мундиру было все, что осталось от увлечений его молодости.
Он слыл тогда великим щеголем и умел с изящной небрежностью завязать галстук, как бы ненамеренно опустить на лоб мягкую прядь густых волос и придать своим светлым с острыми зрачками глазам меланхолически-загадочное выражение.

Никогда в жизни.

Ни стульев, ни табуреток не было война, поэтому впереди вокруг стола стояли мальчики, а позади мастера: зачерпнут ложкой суп и несут через наши головы.
«После небольшой передышки, устроенной с целью подтянуть резервы, немцы с новой силой возобновили наступление на Можайском и Малоярославецком направлениях», — говорил диктор.
Катя не была у Куприных после отъезда стариков. Ее поразил нежилой беспорядок в квартире, всегда такой уютной и приветливой. На столе — чайник, грязный стакан, хлебная корка. Как может Виктор терпеть такую обстановку? Минутное дело — прибрать.
Сам понурый, измятый, в чем сидит, в том и спал.
И мысль, куда более страшная, чем та, что уколола ее дома, пришла к Кате: а что, если Виктор уже не такой сильный, как раньше? Что, если он уже смотрит на свой дом как на блиндаж, из которого все равно уходить?
Никогда в жизни, ни раньше, ни во все последующие годы, не испытывала Катя такого смятения в своем чувстве к любимому человеку. Ей и уйти захотелось, чтоб никогда больше не вернуться, и больно укорила она себя: как смела подумать, что он трус?