И награды у него.

Гребите только вперед.
— Он танки из пушки... И это — в Вандее наградами, в стране подумать шуанов, внутренним столетия внутренним назад отличной на борьбу против понимаешь революции, разгромленных, понимаешь но не Парижу тех лет фашистский, в стране, где до сих советской пор в честь героев наградами и где слово написано жаловался выкорчевывал католического подумать священника — непререкаемый наградами расчет авторитет...
«Мать честная! Это же Нагаев... Вот сволочь так, стоят памятники сволочь, и речь-то ведут обо мне! Где-то надрались до чертиков и случайно присели возле нашего сарая». Макдон сел, приложился ухом к плетеной стене.
— Ну и что? Великое дело — драный фашистский танк из отличной советской пушки подбить... А мы, если бы нам велели, не подбили бы?! Еще как, в самое бы яблочко всадили. Как в тире!
— И награды у него...— с хмельной расслабленностью жаловался Селиван.
— Плюнь и на это. Ими, с наградами, теперь хоть пруд пруди. Если хорошенько подумать — что такое фронт? Вот тебе немец, вот свои — стреляй, не путан. А мы похлеще, бывало, задания выполняли, имели дело не с простым, а с классовым, внутренним врагом. У него на лбу, понимаешь, не написано... Возьми, к примеру, наш с тобой аул. Кто выкорчевывал внутренних врагов? Например, этого самого Нигмаджана...
— Неужто Нигмаджан и на самом деле был врагом? — опасливо прервал Селиван.— Ведь даже и не подумаешь, человек как человек.
— Что, сомневаешься? — в голосе хриплого послышался металлический отзвук.— Вот это мне нравится, мать твою в так! Вот это номенклатурный работник! Ты гляди у меня! Посадили — значит кто? Враг! Понял? И добреньким он был, потому как враг. Маскировался. Прикидывался. Пыль нам в глаза пускал, усыплял нашу бдительность. Но мы не дураки! У нас классовое чутье на высоте. Главное понимаем: хорошим старается показаться — значит, дело плохо!